тебя покажем, он снимок сделает. Договорились? — Костя опять потрепал меня по волосам и ушел к ковру, на котором боролись двое наших, без Илларионова уже, пареньков.

Опираясь на плечи Ислама и Арслана, я встал со скамьи.

— Потопали, друзья, отборолся я, видать…

— Брось, — возразил Арслан. — Борьба серьезная была. Был бы он полегче весом — ты явно взял бы его. А то ведь — бегемот! Но ты еще покажешь себя на ковре. Теперь-то верим…

— Покажешь, — поддержал друга Ислам. — А ногу попарим — и завтра на танцы вместе пойдем… Ничего!

Однако все оказалось намного сложнее, чем предполагали я и мои друзья: на следующий день наш спортивный доктор, осмотрев распухшую ногу, отправил меня в больницу. Да еще выругал, что обратился к нему не сразу же, не вчера…

Едва я расположился в палате, туда примчался Костя Еремин. В это время с рентгеновским снимком в руках на моей койке сидел лечащий врач, расспрашивал меня…

— Что у него, товарищ доктор? — спросил тренер. — Растяжение сухожилий?

Врач кивнул.

— Кость не повреждена?

— Есть повреждение, ню не опасное. До свадьбы заживет!

— До свадьбы — ладно… А сможет он через неделю участвовать в соревнованиях? Мы надеемся…

— Вы что?! — У врача в голосе изумление было. — Полгода, как минимум, никаких больших спортивных перегрузок, кроме физзарядки да специальных упражнений… Через неделю только из больницы отпустим, а после на режиме!

— Ну-у, — разочарованно протянул Костя, — опечалили вы, товарищ доктор, всю спортивную общественность!

— Так уж?

— Да-да! — Костя подмигнул мне, а лицо у него оставалось удрученным. — Вы, товарищ доктор, уменьшили количество наших чемпионов на одну активную единицу…

— Идите, идите! — махнул рукой врач. — Да сами сюда не попадайте. Не спортсмены — костоломы!

— Держись, Солтан…

Костя ушел, вскоре следом — врач, и почти тут же в белых халатах, наброшенных на плечи, появились Арслан и Ыхлас — со свертками в руках.

— Вы что — знакомы? — удивился я.

— Пока по лестнице сюда на второй этаж поднимались — успели познакомиться, — ответил Арслан. — Мы строим дома из кирпича, а он собирает их из панелей… Вот принесли тебе кое-что, подкрепись!

К вечеру навестили товарищи по секции. Аман, студент педагогического института, с которым мы чаще всего боролись в паре, сказал, что у тренера были особые виды на меня и он, дескать, сейчас горюет: накануне первенства получил травму потенциальный чемпион! Костя Еремин, по словам Амана, специально выпускал нас против тяжеловеса, да к тому же имеющего звание мастера спорта: чтоб там, на соревнованиях, мы не терялись перед любым противником… Идея-то, может, и хорошая — вот так натаскивать неопытных пока борцов, — но я, к сожалению, очутился на больничной койке. А если и впрямь стал бы чемпионом города?

* * *

За окном зимний ветер раскачивал тонкие ветви голых, потерявших листву деревьев. Небо было тусклым, серым.

В палате лежали еще трое мужчин, и, наверно, они завидовали мне: во-первых, я попал сюда всего на несколько дней, скоро выпишут; во-вторых, меня каждый день кто-нибудь обязательно навещал… А то и по два-три раза на дню.

Уж кого я никак не ожидал увидеть здесь в палате, так это Люсю — ту самую рыжую девушку-штукатура, которая задиристыми шутками встретила мое появление на стройплощадке в самый первый, а потому памятный день… Она впорхнула в палату, и та словно бы засияла золотыми лучиками — от рыжей копны Люсиных волос, от ее веснушек, которые почему-то держались на девичьих щеках и в феврале, от ее звонкого смеха, наконец. Она, не смущаясь сама и смутив меня, низко наклонилась, поцеловала с веселыми словами: „Это по поручению нашего бригадира Суханбабаева…“ И еще раз чмокнула: „А это от имени всех девушек малярно-штукатурного звена!..“

Уходила — я в окно смотрел.

Она оглянулась, помахала рукой.

Я тоже помахал…

Милая девушка!

„Как нога у тебя заживет — пригласишь меня в гор-парк на танцы?“ — сказала на прощанье. А в карих глазах те же золотые лучики…

Но самую большую радость доставил мне своим появлением Ислам. И почему ведь? Письма принес он мне! Долгожданные…

— Эх, Солтан, некстати охромел ты, — растянув в широкой улыбке рот, сказал он. — А то заставил бы тебя плясать!

И бросил поверх моего одеяла конверты с почтовыми штемпелями…

Как только я остался один, жадно принялся читать… Начал с письма старшего брата, который вместе со своим вложил в конверт письма Акмухаммеда и Ораза, посланные на мое имя в аул.

Брат сообщал, что дома все здоровы, жизнь течет обычным порядком, справлялся о моем здоровье и о моей работе. Подробно излагал он наказы матери: не водиться с непутевыми людьми, которых, дескать, много в городе; плотно завтракать перед началом работы; если заболит желудок — лечить его настоем из гранатовых корок; не привыкать к курению и выпивке; быть осмотрительнее с городскими девушками и так далее и тому подобное! Я читал это и, будто омываемый изнутри теплой волной, улыбался, видя в этот момент, как наяву, озабоченное, в сеточке морщин лицо матери… Как ты печешься, родная, о своем отбившемся от отчего гнезда сыне, как тревожится твое бедное сердце! И хорошо еще, что не знаешь про больницу, а то вообразила бы бог весть что, заставила бы старшего сына поехать сюда, в Ашхабад, навестить, проверить, убедиться…

Брат спрашивал о моих дальнейших намерениях: буду ли снова поступать в институт, до какой поры останусь в бригаде?

„Останусь, останусь!..“

Еще были — в самом конце — заключавшие недоумение строки: „Почему ты ушел из дома дяди Нурмамеда? Жить у своих родных лучше, чем с теми, кого не знаешь. Вероятно, плохо продумал…“

Брат призывал к осмотрительности.

„Нет-нет, дорогой брат, я́ хорошо продумал… И хорошо знаю тех, с кем живу в общежитии. Знаю их, верю им. Как они мне. Не волнуйся, пожалуйста…“

Чтение братниного письма напомнило мне наши — там, дома, — вечерние семейные беседы. Собирались все за ужином и неторопливо обсуждали: что сегодня произошло, что завтра предстоит сделать… Еще вчера, казалось, было такое — и как уже далеко от меня!

Но что у друзей?

Им повезло больше, чем мне! Своего добились. Оба студенты.

Но ни зависти, ни сожаления (по отношению к себе) я не испытал… Жизнь — в продолжении, многое можно успеть в ней; а то, как все ныне сложилось у меня (бригада, работа, общежитие, товарищи, спорт…), — это ли не основательные ступени жизненного университета? Ступени, ведущие вверх, — к познанию себя, своих возможностей, к познанию самой жизни. Или не так?

Письмо Акмухаммеда было